Форум

цитата:

Киркенесская этика

И. Дьяконов

В конце 1944 года немецкие войска отступали от нас вглубь Северной Норвегии, сжигая и взрывая все, что только могло гореть и рушиться. Маленький трактат, напечатанный ниже, был написан молодым советским офицером среди руин норвежского городка Киркенеса в декабре сорок четвертого. Мы были тезки и в одном воинском звании. Трактат был оставлен мне в полную собственность, и я хранил его.

Ныне наше общество страстно поднимает нравственные вопросы, поэтому мне показалось, что «Киркенесская этика» может оказаться сейчас не лишенной интереса, и я решил, что могу опубликовать ее, как не совсем обычный памятник того времени.

Скрытый текст

Утверждение, будто существует много различных этик, которые меняются в зависимости от общественного производства, периода, расы, национальности, религии или класса, неверно. Существуют два единых основных этических принципа для всех систем общественного производства, периодов, рас, национальностей, религий и классов. Разница заключается только в количественном истолковании этических понятий.

Первый этический принцип, или максима, заключается в том, что благо моего ближнего важнее моего личного блага.

Это прагматически верно, потому что в нашей жизни мы привыкли отождествлять хорошего человека, как человека альтруистичного, а злого человека – как эгоистичного.

Это биологически правильно, потому что «я» означает особь, а «мой ближний» не является раз навсегда определенной индивидуальностью; следовательно, он представляет вид. А с биологической точки зрения смысл жизни заключается в сохранении вида, а не особи.

Это социально – экономически верно, потому что индивид не может существовать, не составляя части коллектива, но коллектив может существовать без индивида. Если индивид присваивает себе первенство, он, в конечном счете, разрушает общество, а тем самым предпосылки человеческого существования.

Это верно в религиозном отношении, потому что во всякой религии Бог или божественные силы имеют первенство перед личностью; «я» может быть мыслимо, как включаемое в божество, но только поскольку это «я» - есть часть человечества, а поэтому не как нечто, предпочитаемое «моему ближнему». И т.д. и т.п.

Поэтому принцип первенства блага моего ближнего над моим благом – первый принцип этики - обязательно должен являться общим для любой жизнеспособной этической системы.

Между прочим, это дает ответ на вопрос, дошедший до нас из седой древности, поднимавшийся еще авторами «Невинного страдальца», «Экклезиаста» и «Иова», - почему праведный несчастлив, а злой счастлив? Ответ: потому что счастье индивида не имеет существенного значения; имеет значение благо того сообщества людей, которое мы условно называем «моим ближним»; а также потому, что это сообщество погибло бы без праведности праведного.

Часто спрашивают: разве не справедливо, чтобы праведный был вознагражден, а злой наказан? Ответ содержится в притче: у одного отца было два сына; один был послушен, добр, трудолюбив и сострадателен; другой же сказал: «Отец, я буду послушным, если ты дашь мне сладкого вина, добрым, если ты дашь мне пряник, трудолюбивым, если ты дашь мне денег, и сострадательным, если ты меня похвалишь». Должен ли отец дать вознаграждение второму сыну? Нет, потому что это не сделает его более праведным, но разбалует его, подвигнув на еще большее зло. Но следует ли отцу дать вознаграждение первому сыну? Тоже нет, ибо дешево то доброе дело, которое ожидает вознаграждения, и, будучи вознагражденным, первый сын будет не лучше второго. Вознаграждение есть подарок, милость, но она не вытекает логически из праведности.

В скобках. Вот почему автор «Киркенесской этики» не верит ни в рай, ни в ад, но «довлеет дневи злоба его» («достаточно дню его заботы»). Тем не менее, как мы увидим ниже, даже и в этической системе, построенной на рае и аде, первый принцип этики сохраняется, хотя и искажен тщетными обещаниями вознаграждения. Человек не потому праведен, что он ожидает награды, а он потому праведен, что праведен. То, что некоторые индивиды должны быть праведными, заложено в природе человека, иначе человечество само себя уничтожит.

Прирожденная сила, делающая человека праведным, может быть названа совестью. Можно также сказать, что «Царство Божие внутри нас», но это значит просто выразить ту же мысль другими словами. Чтобы человечество выжило, не необходимо, чтобы все люди были праведными; достаточно, чтобы некоторые люди были праведными.

Но доля совести сокрыта в каждом человеке, добром и злом, за исключением немногих монархов и великих вождей. Существование совести можно было бы, вероятно, объяснить биологически, как некоторый механизм, необходимый для выживания вида. Такой механизм пока не выявлен, но может быть выявлен впоследствии, как выявлены биологические механизмы страха, гнева, радости и наслаждения. Совесть можно было бы при желании объяснить, как некоторое чисто духовное (религиозное) явление – для настоящего трактата это безразлично.

Теперь мы подходим к разнице между этическими системами, которые существовали в истории человечества. Разница состоит только в различном объеме, приписываемом понятию «ближний».

Даже самый примитивный дикарь, живущий по правилу «если я съем моего врага, это очень хорошо; если мой враг съест меня, это очень плохо», несомненно, следует тому же, первому принципу этики. Дело в том, что для него враг - не ближний. В этом-то и беда большинства этических систем: открыто или молчаливо они исключают из числа «ближних» иногда меньшую, а иногда большую часть человечества. Иногда они доходят до того, что считают «неближнего» нечеловеком. Как свободолюбивые греки считали нелюдьми всех членов антагонизируемой расы, нации или класса, и т.п.

Если даже мы объявляем вместе с Шиллером: «Обнимитесь миллионы, слейтесь в радости одной», - то на самом деле никто не может жить, практически отождествляя «моего ближнего» со всем «человечеством». Святой Франциск (если я не ошибаюсь) и Сиддхартха Гаутама Будда включали все живые существа (а не только людей) в круг своих «ближних», а из удивительной книги Арсеньева «Дерсу Узала» мы узнаем, что то же делал сибирский абориген, звавшийся так.

Я склоняюсь перед этими тремя людьми. Но я знаю, что даже Гаутама, которого я ценю чрезвычайно высоко, и апостол Павел, который мне очень несимпатичен как личность, хотя я признаю его ведущую роль в превращении христианства в великую религию, не полностью включали женщин в число «ближних». Даже всеобъемлющая формула в «Послании к Колоссянам» не включает женщин. В этом даже Иисус из Назарета был не всегда последователен.

Поэтому, в то время, как категория «я» неразделима, категория «мои ближние» обычно разделяется на концентрические круги. На внутренних расположены те, кто «более мои ближние», а на наружных – те, кто «менее мои ближние».

Это непроизвольное нарушение Единого Великого Правила – не каприз, но зависит от имманентного недостатка того же единого этического принципа. Дело в том, что он абсолютно действителен только между двумя людьми, но недействителен, если речь идет об отношениях также с третьим. Подобно задаче трех тел в небесной механике, эта задача не имеет очевидного решения, во всяком случае без привлечения в высшей степени изощренного математического аппарата, которым «я» не может оперировать в своих отношениях с людьми.

Благо моего «ближнего» имеет право преимущества перед моим благом. Ну, а если я имею дело одновременно с двумя людьми, то, очевидно, что благо, как одного, так и другого имеет преимущество перед моим. А что будет, если благо одного не есть благо другого? Или, если я должен уступить свое благо моим ближним, то, как мне выбрать между ними, когда благо, как чаще всего и бывает, неразделимо?

Притча: два ребенка одного пола и возраста тонут в канале. Я, женщина, могу спасти только одного ребенка. Которого выбрать? (Задача Буриданова осла).

Предположим, что один ребенок – мой. Буду ли я подлежать этическому осуждению, если я, мать, спасу своего ребенка?

Конечно, если мы обратимся к житийной литературе, скажем, к «Житию Алексея Человека Божьего» или житию того, другого типа, имя которого я забыл. Который оставил свою пятнадцатилетнюю сестру на произвол мужчин в городе и отправился спасать в монастыре свою душу. Или обратимся к другим подобным несимпатичным историям. То покажется, что сделать праведное дело ценой страдания наиболее близких к тебе людей - именно и есть вершина святости.

Но нормальный порядочный человек, не святой и не Будда, сказал бы, что на женщине, спасшей своего ребенка, а не другого, нет морального пятна. Причина в том, что, подобно тому, как первый этический принцип - врожденный у человека (являясь кантовским «категорическим императивом»), так же точно и разделение ближних на концентрические круги – тоже чувство врожденное.

Другая притча: мужчина любит женщину, но обручен с другой (или состоит в браке, или связан моральными обязательствами). Ясно, что женщины эти имеют преимущества перед мужчиной. То обстоятельство, что он любит, в данном случае значения не имеет. Но ясно ли, что мужчина должен отдать предпочтение той, с которой обручен, а не той, которую любит? А если она тоже его любит его, а будущая невеста – нет? Или если мужчина, отвергнув любимую женщину, вызовет ужасные последствия, в то время, как другая довольно равнодушна к возможному ходу событий? Число возможных вариантных ситуаций бесконечно. И почти всегда нет простого ответа на задачу.

Еще одна притча, и именно та самая, которая вызвала к жизни «Киркенесскую этику». Это случай войны. Конечно, война препятствует универсальному толкованию понятия «ближний», и в любом случае есть величайшее из преступлений. Но оставим это пока в стороне и не будем также задаваться вопросом, кто виновен в войне. Возьмем этические проблемы, которые в условиях войны должны решать простые люди, как мы с вами.

Война, раз начавшись, сразу разделяет всех людей резкой чертой фронта. К противнику не относятся никакие этические преимущества. Убить противника не значит совершить убийство. Теоретически это относится только к вооруженному и носящему форму противнику, не находящемуся в плену. В реальной действительности - ничего похожего. Пилот - бомбардировщик сбрасывает свой смертоносный груз, прекрасно зная, что он разорвет на части и гражданских лиц, детей. То же относится к артиллеристу и (чаще, чем обыкновенно полагают) к рядовому пехотинцу. Грабеж, кража, изнасилование сопутствуют каждой войне.

Автор «Киркенесской этики» начал свою военную службу с кражи сена у крестьянина: его люди расположились в неотапливаемой хибаре, на дворе был октябрь, а место действия - недалеко от Полярного круга.

Теперь предположим, что в этих условиях есть довольно большой участок фронта, сильно укрепленный противником и окруженный диким лесом, а командующий армией (или командир дивизии) в течение десяти месяцев не имеет сведений о том, что происходит позади вражеских укреплений. Одна разведгруппа за другой погибает, командир потерял уже четыреста – пятьсот человек, и, наконец, разведчики приводят пленного офицера. Но этот офицер молчит и этим исполняет свой долг, ибо от его молчания зависит жизнь тысяч его товарищей. Что должен делать наш командир? Является ли тот факт, что офицер противника приволочен на эту сторону фронта и разоружен, чем-то, из-за чего он автоматически переводится в круг ближних? А даже если так, то разве долг командира по отношению к дивизии не перевешивает его долг по отношению к пленному?

Я не думаю, чтобы подобные проблемы имели разумное решение. Они должны решаться в основном интуитивно. Но говоря так, мы, по-видимому, разрушаем все сложное построение универсальности этики, и, прежде всего, первого этического принципа, который мы вначале объявили врожденным. Разве девяносто процентов этических проблем, встающих перед нами, не являются проблемами трехчленного или более сложного характера? Нет простого решения для каждой этической задачи в частности, но есть общее правило этического поведения.

Мы переходим ко второй максиме этических принципов, которая тоже носит всеобщий характер: по мере твоих сил не умножай мирового страдания. Это правило более трудно для интерпретации.

Мы еще не дали определения «добру» и «злу». В биологическом смысле «добро» – это, видимо, просто выживание рода. Однако это не может быть прямой целью действий, мотивированных нашей совестью, потому что такие действия иррациональны, автоматичны и эмоциональны. Поэтому, когда индивид действует интуитивно в соответствии со своей совестью, он не может знать, что важно для выживания вида в данном случае: решение, принятое спонтанно, по обстановке, в какой - либо не предрешенный заранее момент, не может определяться высшими соображениями. Оно складывается именно иррационально, автоматически и эмоционально. Однако же, если индивид попросту старается не умножать каких бы то ни было страданий в мире, он совершает косвенным образом поступок, способствующий и выживанию вида, и в этом смысле совершает «добро» и в биологическом смысле.

Что касается «зла», то единственное толкование этого понятия, не вызывающее противоречий, - отождествление зла со страданием. Страдание может прямо, немедленно эмоционально быть воспринято нашими чувствами; мало того, человек способен также к сочувствию страданием других. Поэтому правило «не причиняй другим страданий» не превосходит человеческих возможностей, даже при условии, что действие это автоматическое и эмоциональное.

Правда, если сравнительно легко установить, кто твой ближний (по крайней мере, в рамках унаследованных норм нашего круга, нашего общества, нашего идейного окружения). И если сравнительно легко даже определить, какие мои действия увеличат зло в мире, страдания в мире, то гораздо труднее выбрать, какие из моих действий более, чем другие, увеличивают зло в мире.

Что надо особенно иметь в виду – это отдаленные последствия наших действий (сравните «Фальшивый купон» Льва Толстого). Несомненный факт, например, что насилие, которое в момент его совершения казалось необходимым и меньшим злом (скажем, во время войны или гражданской войны), имеет тенденцию полностью менять сознание лиц, его применявших, и вызывать цепную реакцию насилий, которые могут продолжаться без конца в течение десятилетий. Это легко подтвердить общественными фактами из истории 20 века. А значит, правило о неумножении страданий в мире верно и в социологическом смысле.

Что касается религии (во всяком случае, если взять современные религии) – это правило, очевидно, верно.

Возвращаясь к трудности выбора между действиями, увеличивающими сумму страданий (как выбрать, которое из них меньше увеличивает страдания?), мы опять приходим к интуиции, то есть, в конечном счете, к совести. Мы уже упоминали, что почти никто из людей не лишен совести полностью, однако тут следует различать два типа людей. С одной стороны – фанатиков, идеально приспособленных к действию, но видящих только одно непосредственное следствие из него. И интеллигентов, способных видеть этически разные стороны предмета и тем самым более ограниченных в своей способности действовать.

Однако эта ограниченность лишь мнимая, потому что она, в сущности, сводится к ограничению способности увеличивать страдания мира. Но поскольку решение относительно моих действий целиком зависит от моей интуиции, моей совести (поскольку «царство божие» внутри нас) - только мы сами можем оказать милосердие и проявить самоотверженность и самопожертвование.

Как мы пытались показать выше, что бы ни правило нашей жизнью (биологическая эволюция, Второй закон термодинамики или Бог) - это сила, не имеющая дела и не могущая иметь дело с личностью, но, в лучшем случае, лишь с видом. Это сила не всеблагая и не милосердная. Может быть, в человеческом смысле, она даже вообще не благая (для личности). И, по-видимому, она не может быть всеведущей, разве что в отношении самых общих законов развития Вселенной.

Мало того, можно утверждать, что всезнание физически и философски невозможно: оно нарушает принцип неопределенности. Зная место частицы в пространстве, мы не можем знать направления и скорости. Зная скорость, мы не знаем места в пространстве. Заметим, что речь идет не о несовершенстве человеческого познания. Просто в природе что-то не может существовать одновременно, а несуществующее не могло бы познать даже всезнающее существо.

Вообще, верховная сила весьма равнодушна к нашим личным страданиям, что и показано в «Книге Иова». Но именно эта сила вложила в нас инстинкт совести, разрушительный для его индивидуального носителя, но необходимый для выживания человечества. И только в этом «Царстве Божьем» – которое внутри нас – мы можем искать доброту, снисхождение и любовь.

Однако и тут не вижу места ни для веры, ни для надежды. Надежда – хорошее успокоительное, но она необходима для добрых деяний. Мало того, - и это, кстати, о Рае и Аде – я думаю, что святые мученики были праведны не потому, что они надеялись на награду, а несмотря на то, что они на нее не надеялись.

Итак, будем надеяться, что наша совесть не слишком часто вводила нас в заблуждение. И то, что живет в нас, по-отцовски простит нам те ушибы, которые мы, время от времени, вольно или невольно, оставляли на ребрах ближних. Но, конечно, и эта надежда, как и всякая надежда, тщетна. И нам следует выполнять наш долг в меру нашего понимания, не беспокоясь, простят нас в конце концов или не простят. Остальное - энтропия

Я планирую подробно разобрать эту интересную работу. С точки зрения этики Горя и Радости и как материал для исследования пограничных проблем этики Толстого и Ганди.